Уже десять лет Анна Радлова переводит Шекспира.
Это принесло ей немалую славу. Когда она перевела «Отелло» и «Ричарда III», журналы празднично поздравили читателей. «Литературная энциклопедия» в восторге от этих переводов. «Шедевры переводческой работы»,—громко восхищается она.
Между тем стоит только бегло взглянуть на эти «шедевры», и всякому станет ясно, что они не передают ни поэтичности шекспировских стихов, ни их красоты.
Вникая, например, в эту фразу ее перевода:
Коль глупость с красотой: здесь дело (?)
тонко (?),
читателю вовек не догадаться, что у Шекспира написано так: «Та женщина, которая красива, никогда не бывает глупа».
А когда читаешь у нее, например, такую сентенцию:
С презрением (?) кто смеется вóру вслед,
Тот убавляет груз (?) возникших (?) бед,—
спрашиваешь себя после каждого слова: что за груз? что за возникшие беды? и почему уменьшится груз этих загадочных бед, если кто-нибудь, хотя бы посторонний прохожий, презрительно засмеется вслед убежавшему вору?
Разгадка этого ребуса — в подлиннике. Там ясно сказано, что речь идет не о каком-нибудь постороннем прохожем, а о том человеке, которого сейчас обокрали. Шекспир говорит об ограбленном, то-есть о сенаторе Брабанцио, у которого мавр похитил любимую дочь. Выбросить слово «ограбленный» — значит лишить эту сентенцию смысла.
Из-за неточности и отрывочности радловских фраз читатель чуть ли не каждую строчку поневоле атакует вопросами: где? кто? как? почему? когда?
Но главная беда переводов Анны Радловой отнюдь не в этом затмении смысла. Есть в них более тяжкий порок, который заключается в полном уничтожении интонаций Шекспира.
Отрывистыми, кургузыми, куцыми фразами говорят у нее чуть ли не все персонажи великих трагедий.
В подлиннике, например, Дездемона говорит перед смертью:
«Я не знаю, чего бы мне бояться, так как никакой вины я за собой не чувствую».
Вместо этой слитной и связной, логически четкой фразы Анна Радлова заставляет ее выкрикнуть три коротышки:
Боюсь... —
Чего же, без вины!
Словно у Дездемоны грудная жаба, и она задыхается после каждого слова.
Судя по переводу Анны Радловой, чуть ли не все персонажи «Отелло» страдают той же тяжелой болезнью.
Кассио, например, должен бы, по Шекспиру, сказать связную и слитную фразу:
«Теперь вы ревнуете и вам кажется, что это подарок от какой-нибудь любовницы».
Но астма заставляет его выкрикнуть три коротышки — одну за другой:
Уж стали ревновать!
Уж будто от любовницы! Уж память! (?)
Уж! Уж! Уж! Это троекратное уж еще сильнее подчеркивает отрывочность его астматической речи. В подлиннике нет ни ужей, ни восклицательных знаков, ни пауз после каждого возгласа.
У венецианского мавра, у Родриго, у дожа оказывается такая же астма.
Превращая в обрубки огромное количество шекспировских фраз, переводчица зачастую отсекает слова, без которых фраза становится непонятна, а порой и бессмысленна.
Что значат, например, такие ребусы?
Иначе я скажу, что гневом (?) стали...
Или:
Сказать, кто я, ничто (?) не ослабляя (!),
Не множа (?) злобно.
Или:
Но умереть должна — других обманет.
Или:
Хоть поклянусь, что видел сам.
Чрезмерно!
Все эти культяпки человеческой речи не имеют, конечно, ничего общего с поэзией Шекспира.
Если каждый актер, играющий какую-нибудь роль в радловском переводе «Отелло», принужден говорить как астматик, какая может быть живая интонация в его задыхающихся, конвульсивных, прерывистых выкриках!
Ведь одно дело, если Дездемона, прося Отелло о прощении Кассио, скажет:
«Но скоро ли это случиться?»
И другое дело, если она брякнет отрывисто:
«Но срок?»
В этой коротышке: «Но срок?» нет и не может быть никаких интонаций. В погоне за бессмысленной краткостью фраз Анна Радлова вконец уничтожила то широкое, свободное, прихотливое течение речи, которое свойственно шекспировской дикции.
Принуждая героев Шекспира то и дело выкрикивать отрывочные, бессвязные фразы: «Но срок»... «Но вот — порок»... «Пристойны (?) вы?»... «Кровав (?) я буду»... «Полдуши пропало»... «Что вам сказала?»... «Фонарей!»... «Черный я?»..., — Анна Радлова тем самым огрубляет их богатую душевными тональностями, живую, многокрасочную речь.
Трудно актерам играть Шекспира в этой радловской версии! Они хотят говорить то мечтательно, то вдумчиво, то скорбно, то величаво, то нежно, а их заставляют по-фельдфебельски рявкать.
Рецензенты почему-то заметили только грубость ее словаря. Но, право же, эта грубость ничто по сравнению с грубостью ее интонаций.
В самый разгар многошумных триумфов Анны Радловой нашлись серьезные и проницательные критики, которые, проанализировав ее перевод «Отелло», тогда же указали в печати, что в некоторых своих частях он являет собою «надругательство над русской речью» и, кроме того, изобилует «искажениями смысла, образов, ритма, интонаций и стиля оригинала»...*) Спрашивается: почему их статьи, написанные с большой эрудицией, не оказали ни малейшего влияния ни на Анну Радлову, ни на ее восхвалителей? Почему Анна Радлова в новом издании «Отелло» (1939) не исправила ни одной из тех вопиющих ошибок, на которые ей было указано критикой?
И почему переводы Анны Радловой попрежнему считаются «классически точными», «лучшими из переводов Шекспира», «шедеврами»? И не пора ли поставить вопрос о необходимости новых, более точных — и более художественных — переводов?
К. ЧУКОВСКИЙ.
———————
*) Л. Боровой. «Шекспир Анны Радловой». «Литературный критик», 1936, кн. 4. В. Кожевников «Отелло» Анны Радловой», там же, кн. 9.
(«ПРАВДА». 25 ноября 1939 г., № 326 (8011), с. 4.)
