Б.
Я. Бухштаб в своем исследовании поэтики А. А. Фета тонко замечал, что когда мы говорим об олицетворениях у А. С. Пушкина и М. Ю. Лермонтова, с одной стороны, и у Ф. И. Тютчева и Фета, с другой, то должны понимать, что говорим о принципиально разных вещах. Когда Пушкин пишет о реке: «И лижет утесы голодной волной», — это метафорическое изображение бурной реки в скалистых берегах. Когда Лермонтов говорит о пальмах: «Одежду их сорвали малые дети, / Изрублены были тела их потом», — одежда должна быть понята как листва, а тела — как стволы.
Но когда у Тютчева деревья «бредят и поют», «тень хмурится», «лазурь смеется», свод небесный «вяло глядит», эти предикаты уже не могут считаться метафорами. Что касается Фета, то он идет в этом направлении еще дальше Тютчева. У него «цветы глядят с тоской влюбленной», «роза странно улыбнулась», «ива дружна с мучительными снами», «грезит пруд», «тополь не проронит ни вздоха, ни трели». Человеческие чувства приписываются явлениям природы без прямой связи с их свойствами. Лирическая эмоции как бы разливается в природе, заражая ее чувствами лирического «я», объединяя мир настроениями поэта.
Очевидно, продолжим мы невысказанное Бухштабом, что для такой риторической системы сохранение иллюзии метафорического иносказания — лишь дань условности. Поскольку основания для переноса по сходству отсутствуют, важна становится не точность словоупотребления, а суггестивность — способность текста передавать смыслы, которые не заданы непосредственно языковым кодом. Тропы, таким образом, оказываются лишь освященным традицией средством создания импликатур; вместо них — в некотором логическом пределе — могут быть с тем же успехом употреблены любые слова-заместители.